Чудилось мне, что я нахожусь где-то в России, в глуши, в простом деревенском доме.
Комната большая, низкая, в три окна; стены вымазаны
белой краской; мебели нет. Перед домом голая равнина; постепенно
понижаясь, уходит она вдаль; серое, одноцветное небо висит над нею как
полог.
Я не один; человек десять со мною в комнате. Люди всё
простые, просто одетые; они ходят вдоль и поперек, молча, словно
крадучись. Они избегают друг друга -- и, однако, беспрестанно меняются
тревожными взорами.
Ни один не знает: зачем он попал в этот дом и что за
люди с ним? На всех лицах беспокойство и унылость... все поочередно
подходят к окнам и внимательно оглядываются, как бы ожидая чего-то
извне.
Потом опять принимаются бродить вдоль и поперек.
Между нами вертится небольшого росту мальчик; от времени до времени он
пищит тонким, однозвучным голоском: "Тятенька, боюсь!" -- Мне тошно на
сердце от этого писку -- и я тоже начинаю бояться... чего? не знаю сам.
Только я чувствую: идет и близится большая, большая беда.
А мальчик нет, нет -- да запищит. Ах, как бы уйти отсюда! Как душно! Как томно! Как тяжело!.. Но уйти невозможно.
Это небо -- точно саван. И ветра нет... Умер воздух, что ли?
Вдруг мальчик подошел к окну и закричал тем же жалобным голосом:
-- Гляньте! гляньте! земля провалилась!
-- Как? провалилась?!
Точно: прежде перед домом была равнина, а теперь он
стоит на вершине страшной горы! Небосклон упал, ушел вниз, а от самого
дома спускается почти отвесная, точно разрытая, черная круча.
Мы все столпились у окон... Ужас леденит наши сердца.
-- Вот оно.... вот оно! -- шепчет мой сосед.
И вот вдоль всей далекой земной ограни зашевелилось
что-то, стали подниматься и падать какие-то небольшие кругловатые
бугорки.
"Это -- море! -- подумалось всем нам в одно и то же
мгновение.-- Оно сейчас вас всех затопит.... Только как же оно может
расти и подниматься вверх? На эту кручу?"
И, однако, оно растет, растет громадно... Это уже не
отдельные бугорки мечутся вдали... Одна сплошная чудовищная волна
обхватывает весь круг небосклона.
Она летит, летит на нас!Морозным вихрем несется она, крутится тьмой кромешной. Всё задрожало вокруг -- а там, в этой налетающей громаде, и треск, игром, и тысячегортанный, железный лай...
Га! Какой рев и вой! Это земля завыла от стража...
Конец ей! Конец всему!
Мальчик пискнул еще раз... Я хотел было ухватишься за
товарищей, но мы уже все раздавлены, погребены, потоплены, унесены той,
как чернила черной, льдистой, грохочущей шедшей!
Темнота... темнота вечная!
Едва переводя дыхание, я проснулся.
Март, 1878
МИЛОСТЫНЯ
Вблизи большого города, по широкой проезжей дороге шел старый, больной человек.
Он шатался на ходу; его исхудалые ноги, путаясь,
волочась и спотыкаясь, ступали тяжко и слабо, словно чужие; одежда на
нем висела лохмотьями; непокрытая голова падала на грудь... Он
изнемогал.
Он присел на придорожный камень, наклонился вперед,
облокотился, закрыл лицо обеими руками -- и сквозь искривленные пальцы
закапали слезы на сухую, седую пыль.
Он вспоминал...
Вспоминал он, как и он был некогда здоров и богат -- и
как он здоровье истратил, а богатство роздал другим, друзьям и
недругам... И вот теперь у него нет куска хлеба -- и все его покинули,
друзья еще раньше врагов... Неужели ж ему унизиться до того, чтобы
просить милостыню? И горько ему было на сердце и стыдно.
А слезы всё капали да капали, пестря седую пыль.
Вдруг он услышал, что кто-то зовет его по имени; он поднял усталую голову -- и увидал перед собою незнакомца.
Лицо спокойное и важное, но не строгое; глаза не лучистые, а светлые; взор пронзительный, но не злой.
-- Ты всё свое богатство роздал,-- послышался ровный голос...-- Но ведь ты не жалеешь о том, что добро делал?
-- Не жалею,-- ответил со вздохом старик,-- только вот умираю я теперь,
-- И не было бы на свете нищих, которые к тебе
протягивали руку,-- продолжал незнакомец,-- не над кем было бы тебе
показать свою добродетель, не мог бы ты упражняться в ней?
Старик ничего не ответил -- и задумался.
-- Так и ты теперь не гордись, бедняк,-- заговорил
опять незнакомец,-- ступай, протягивай руку, доставь и ты другим добрым
людям возможность показать на деле, что они добры.
Старик встрепенулся, вскинул глазами... но незнакомец уже исчез; а вдали на дороге показался прохожий.
Старик подошел к нему -- и протянул руку. Этот прохожий отвернулся с суровым видом и не дал ничего.
Но за ним шел другой -- и тот подал старику малую милостыню.
И старик купил себе на данные гроши хлеба -- и сладок
показался ему выпрошенный кусок -- и не было стыда у него на сердце, а
напротив: его осенила тихая радость.
Май, 1878
МОНАХ
Я знавал одного монаха, отшельника, святого. Он жил
одною сладостью молитвы -- и, упиваясь ею, так долго простаивал на
холодном полу церкви, что ноги его, ниже колен, отекли и уподобились
столбам. Он их не чувствовал, стоял -- и молился.
Я его понимал -- я, быть может, завидовал ему,-- но
пускай же и он поймет меня и не осуждает меня -- меня, которому
недоступны его радости.
Он добился того, что уничтожил себя, свое ненавистное я; но ведь и я -- не молюсь не из самолюбия.
Мое я мне, может быть, еще тягостнее ж противнее, чем его -- ему.
Он нашел, в чем забыть себя... да ведь и я нахожу, хоть и не так постоянно.
Он не лжет... да ведь и я не лгу.
Ноябрь, 1879
МОЛИТВА
О чем бы ни молился человек -- он молится о чуде.
Всякая молитва сводится на следующую: "Великий боже, сделай, чтобы
дважды два -- не было четыре!"
Только такая молитва и есть настоящая молитва -- от
лица к лицу. Молиться всемирному духу, высшему существу, кантовскому,
гегелевскому, очищенному, безобразному богу -- невозможно и немыслимо.
Но может ли даже личный, живой, образный бог сделать, чтобы дважды два -- не было четыре?
Всякий верующий обязан ответить: может -- и обязан убедить самого себя в этом.
Но если разум его восстанет против такой бессмыслицы?
Тут Шекспир придет ему на помощь: "Есть многое на свете, друг Горацио..." и т. д.
А если ему станут возражать во имя истины,-- ему стоит повторить знаменитый вопрос: "Что есть истина?"
И потому: станем пить и веселиться -- и молиться.
Июнь, 188
МНЕ ЖАЛЬ...
Мне жаль самого себя, других, всех людей, зверей, птиц... всего живущего.
Мне жаль детей и стариков, несчастных и счастливых... счастливых более, чем несчастных.
Мне жаль победоносных, торжествующих вождей, великих художников, мыслителей, поэтов...
Мне жаль убийцы и его жертвы, безобразия и красоты, притесненных и притеснителей.
Как мне освободиться от этой жалости? Она мне жить не дает... Она -- да вот еще скука.
О скука, скука, вся растворенная жалостью! Ниже спуститься человеку нельзя.
