Наиболее действенным из последних моих стихов я считаю – «Сергею Есенину».
Для него не пришлось искать ни журнала, ни издателя,
- его переписывали до печати, его тайком вытащили из набора и напечатали в
провинциальной газете, чтения его требует сама аудитория, во время чтения
слышны летающие мухи, после чтения жмут лапы, в кулуарах бесятся и
восхваляют, в день выхода появилась рецензия, состоящая одновременно из
ругани и комплиментов.
Как работался этот стих?
Есинина я знаю давно – лет десять, двенадцать.
В первый раз я его встретил в лаптях и в рубахе с
какими-то вышивками крестиками. Это было в одной их хороших ленинградских
квартир. Зная, с каким удовольствием настоящий, а не декоративный мужик
меняет свое одеяние на штиблеты и пиджак, я Есенину не поверил. Он мне
показался опереточным, бутафорским. Тем более что он уже писал нравящиеся
стихи и, очевидно, рубли на сапоги нашлись бы.
Как человек, уже в свое время относивший и оставивший
желтую кофту, я деловито осведомился относительно одежи:
- Это что же, для рекламы?
Есенин отвечал мне голосом таким, каким заговорило
бы, должно быть, ожившее лампадное масло.
Что-то вроде:
- Мы деревекнские, мы этого вашего не понимаем... мы уж
как-нибудь... по-нашему... в исконной, посконной...
Его очень способные и очень деревенские стихи нам,
футуристам, конечно, были враждебны.
Но малый он был как будто смешной и милый.
Уходя, я сказал ему на всякий случай:
- Пари держу, что вы все эти лапти да петушки-гребешки бросите!
Есенин возражал с убедительной горячностью. Его увлек
в сторону Клюев, как мамаша, которая увлекает развращаемую дочку, когда
боится, что у самой дочки не хватит сил и желания противиться.
Есенин мелькал. Плотно я его встретил уже после
революции у Горького. Я сразу со все врожденной неделикатностью заорал: - Отдавайте пари, Есенин, на вас и пиджак и галстук!
Есенин озлился и пошел задираться.
Потом стали попадаться есенинские строки и стихи,
которые не могли не нравиться, вроде:
Милый,
милый, смешной дуралей... и т.д.
Небо – колокол, месяц – язык... и др.
