«…каковы бы ни были ужасные материальные, и ещё более жуткие духовные реалии – поэт, человек борется, спасает нетленную частицу Духа в себе, отстаивает её право на красоту, любовь, веру, свет.»

Столетие Даниила Андреева

Путь поэта трагичен. Эта банальная и неистребимо-вечная формула приобретает двойной трагизм, если речь идёт о России. И тройной, если время – ХХ век. И в таком случае это уже не истёртое клише, а судьба.

Быть поэтом, нести в себе дар могучий и огнекрылый, вмещающий сознание вестничества и полифонию чувств, напоённую глубину смысла и воздушную лёгкость гармонии. И – никогда не иметь возможности сказать о себе, открыть свой лик, спеть в полный голос. Быть пилигримом в пустыне духа и найти сокровенную жемчужину, но – таить её, скрывать и хранить, как потаённую свечу… И быть вечно свободным и юным вопреки спёртому, удушающему воздуху тюрьмы, за решётками, и вне их – всё той же тюрьмы!

Медленно зреют образы в сердце,

Их колыбель тиха,

Но неизбежен час самодержца –

Властвующего стиха.

В камеру, как полновластный хозяин,

Вступит он, а за ним

Ветер надзвездных пространств и тайн

Вторгнется, как херувим.

Страх, суету, недоверие, горе,

Всё разметав дотла,

Мчат над городами и морем

Крылья стиха – орла.

Жгучий, как бич, и лёгкий, как танец,

Ясный, как царь к венцу,

Скоро он – власть имеющий – станет

С миром лицом к лицу.

Жду тебя, светоча и денницу,

Мощного, как судьба,

Жду, обесчещен позором темницы,

Мечен клеймом раба.

И он приходил – и в тёмные ночи тридцатых, полные содроганий, и под ледяным ветром фронтовой Невы, и в камеру Владимирского централа. И поэт сказал об этом так, что не то, что превзойти – повторить невозможно:

Ты осуждён. Конец. Национальный рок

Тебя недаром гнал в повапленный острог.

Сгниёшь, как падаль, тут. Ни взор, ни крик, ни стон

Не проползут, змеясь, на волю сквозь бетон.

Но тем, кто говорит, что ты лишь раб – не верь:

В самом себе найди спасительную дверь!

Сквозь круг безмолвия, как сквозь глухой редут,

На берег ветреный ступени приведут.

Там волны вольные, – отчаль же! правь! спеши!

И кто найдёт тебя в морях твоей души?

Мне не охватить всего, созданного Даниилом Андреевым, философом, мыслителем, поэтом. Я ограничусь лишь одной стороной его творчества, его поэзией, но и это – задача немыслимая, невыполнимая, совершенно безнадёжное предприятие. Но кто и когда скажет об этом?

Сын Леонида Андреева Даниил появился на свет 2 ноября 1906 года. Рождённый Серебряным веком, повзрослел он тогда, когда это вдохновенное время «нашей славы и торжества» завершилось, и настала новая эпоха, в которой не было места гармонии, возвышенной красоте, «исканиям истины и мечтам о Боге»:

Эпоха – арена тяжёлых, как заступ,

Чугунных умов,

урановых воль.

И, чтобы противостоять этому времени – представьте, какая воля требовалась… И не в том только дело, что нельзя было поступиться своим талантом ради бессмысленного признания и лживого успеха. Сделавшие этот шаг обычно замолкали – на долгие годы, а то и навсегда. Он – нет! Никогда, ни при каких обстоятельствах не прекращал своего труда, длившегося вопреки всему окружающему, абсолютно безнадёжного, полностью обречённого согласно любым логическим выкладкам. Спасти это творчество могло только чудо…

Но ведь сам дар его был чудом… Где, у кого, со времён Пушкина – такое уникальное сочетание эпического и лирического? Эпический мотив слышится у Андреева очень часто, и не только в поэмах, но и в кратких стихотворениях. Поэт – слышит музыку времени, дышит в её ритме. Но какой век, и какое отражение его в творчестве!

Но над тёплою крышей

Проплывает, как демон, наш век,

Буйный, вязкий и рыжий,

Будто ил взбаламученных рек.

Демоническая сущность века, тираническое давление его чувствовалось Даниилом Андреевым особенно сильно, и выражается в его творчестве зримым, материальным напряжением и перенапряжением стиха, как здесь:

О триумфах, иллюминациях, гекатомбах,

Об овациях всенародному палачу,

О погибших

и погибающих

в катакомбах

Нержавеющий

и незыблемый

стих ищу.

Не подскажут мне закатившиеся эпохи

Злу всемирному соответствующий размер,

Не помогут –

во всеохватывающем

вздохе

Ритмом выразить

величайшую

из химер.

<…>

Опрокидывающий правила, как плутоний,

Зримый будущим поколеньям, как пантеон.

Встань же, грубый,

неотшлифованный,

многотонный,

Ступенями

нагромождаемый

сверх-пэон!

Не расплавятся твои сумрачные устои,

Не прольются перед кумирами, как елей!

Наши судороги

под расплющивающей

пятою,

Наши пытки

и наши казни

запечатлей!

Но это – лирические стихотворения. Наиболее ясным и сильным выражением эпического всегда были поэмы. Их немало в творчестве Даниила Андреева, но я смогу рассказать только о двух: «Ленинградский апокалипсис» и «Симфония городского дня».

Найти свою строфу – некогда было мечтой чуть не каждого поэта. И не всякому удавалось… Впрочем, вопреки пессимизму известного стихотворения, ахматовская строфа есть, и без неё не могу представить «Поэму без героя». Да, строфа, новая, уникальная – задала ритм поэмы.

Так было и у Даниила Андреева. Его поэма о блокаде Ленинграда (свидетелем которой был он сам) написана тем самым, классическим, «старинным, допотопным» четырёхстопным ямбом, но строфа, созданная поэтом – уникальна. К сожалению, она пока не стала предметом детального исследования. Попробуем хотя бы немного это сделать.

Косою сверхгигантов скошенным

Казался лес равнин Петровых,

Где кости пней шестиметровых

Торчали к небу, как стерня,

И чудилась сама пороша нам

Пропахшей отдалённым дымом

Тех битв, что Русь подняли дыбом

И рушат в океан огня.

В нас креп утробный ропот голода.

За этот месяц сколько раз мы

Преодолеть пытались спазмы,

Опустошающие мозг!

Но голод пух, мутил нам головы,

И видел каждый: воля, вера,

Рассудок – в этих лапах серых

Податливей, чем нежный воск.

Строфа начинается чуть медленнее, чем «привычный» четырёхстопный ямб, за счёт удлинения первой строчки дактилическим окончанием. Вслед идут две строки с женскими окончаниями; темп ускоряется, достигая максимума в четвёртой строке с мужским окончанием. Второе полустрофие построено точно так же. Строфа звучит и наполненно, и легко, а главное, обладает редкой индивидуальностью. В самом деле, в ней восемь строк, но рисунок рифмовки сильно отличается от октавы. В ней «далеко разведены» пара дактилических и пара мужских рифм, а это – дополнительная трудность, дополнительное требование – такие «расставленные» рифмы должны ясно звучать, несмотря на удалённость друг от друга. Удивительно, но Андреев идёт особо сложным путём, используя здесь неточные и составные дактилические рифмы – самые трудные и редкие…

Читаешь это, и кажется, чувствуешь размах, медленный и тяжкий сначала, стремительно ускоряющийся до удара. Поразительно сочетание простоты и сложности в этой строфе, лёгкости и монументальности. И, конечно, уникально использование в одной строфе всех трёх основных типов русской рифмы. А если попробовать представить рисунок рифм графически? Как некогда известный литературовед Владимир Турбин представлял в онегинской строфе рисунок храма Христа Спасителя в проекте Витберга? Попробуем! Две смежных пары (раз мы – спазмы, вера – серых), как две пары параллельных сторон прямоугольника. И две перекрещивающихся пары (голода – головы, мозг – воск), асимметричных, как бы под косым углом расположенных друг к другу… Не знаю, как вы отнесётесь к этому, но я вижу здесь отчётливый рисунок косого, диагонального, андреевского (!) креста… И, для себя по меньшей мере (а, может быть, и для вас), называю эту строфу – Андреевской.

Новая, и при том строго классическая строфа такова, что кажется невозможным придумать что-либо ещё для изображения трагедии великого города. Петербуржцы, да и не только они, поймут меня. Привожу один отрывок, где этим торжественно скорбным слогом говорится о погибающем городе:

А ночь у входа в город гибели

Нас караулила. Всё туже

Январская дымилась стужа

Над Выборгскою стороной...

Нет никого. Лишь зданья вздыбили

Остатки стен, как сгустки туши –

Свои тоскующие души,

Столетий каменный отстой.

Как я любил их! Гений зодчества,

Паривший некогда над Римом,

Дарил штрихом неповторимым,

Необщим – каждое из них;

Лишь дух роднил их всех, как отчество

Объединяет членов рода;

Так пестроту глаголов ода

Объединяет в мерный стих.

Все излученья человеческих

Сердец, здесь бившихся когда-то.

Их страсть, борьба, мечты, утраты,

Восторг удач и боль обид

Слились в единый сплав для вечности

С идеей зодчего: с фронтоном,

С резьбой чугунной по балконам,

С величием кариатид.

И вот теперь, покрыты струпьями

Неисцелимого распада,

Огнём разверзшегося ада

До самых крыш опалены,

Они казались – нет, не трупами –

Их плоть разбита, лик разрушен –

Развоплощаемые души

На нас взирали с вышины.

Как будто горькой, горькой мудростью,

Нам непонятным, страшным знаньем

Обогатила эти зданья

Разрушившая их война,

И, Господи! какою скудостью

Нам показались беды наши,

Что пили мы из полной чаши

И всё ж не выпили до дна!

Утих сам голод. Одичание

Усталых воль, сознаний, тела

Забылось. Родина смотрела

На каждого из нас. По льду

Мы шли без слов, без слёз, в молчании,

Как входят дети друг за другом

К отцу, что, истомлён недугом,

Встречает смерть в ночном бреду.

Даниилу Андрееву вообще было свойственно одухотворение Города, как средоточия… не только культуры, не только красоты. Но – и истории, и человеческих трагедий и радостей. Соединение мириад чувств и воль. То, что мы неуклюже называем «энергетика», а если поизящнее – «ноосфера». Она звучит в поэме во всю мощь:

Вдруг – среди зданий, тёмных дочерна,

Звено я различил пустое,

Даль, берега, мостов устои

И дремлющие крейсера,

И под соборным стройным очерком

Неву в покрове смутно-сером, –

Мать стольким грёзам и химерам,

Подругу вечную Петра.

Подругу, музу, крест и заповедь

Великого державотворца,

Чьё богатырское упорство

Гнало Россию в ширь морей,

Спаявшего мечту о Западе

С мечтою о победных рострах,

О сходбищах вселенной, пёстрых

От флагов, вымпелов и рей.

Столица!.. Ледяной и пламенной,

Туманной, бурной, грозной, шумной,

Её ковал ковач безумный,

Безжалостный, как острие;

Здесь, во дворцах, в ковчегах каменных

Душа народа пребывала,

Душа страны запировала

В безбрежных празднествах её.

Слились в твореньи императора,

В тяжёлом, кованом обличьи

Гордыня, дерзость, гнев, величье,

И жадность к жизни, и мечта,

И, точно лава бьёт из кратера,

Она рванулась в путь кровавый,

Новорождённою державой,

Триумфом бранным залита.

Тот самый, «тяжелозвонкий», знакомый нам ритм Петербурга звучит и здесь – и та же незабываемая двойственность, или, точнее – разрывающее душу надвое чувство, в котором насмерть соединены любовь к Руси и ненависть к тирании. Отчего так получается – мы не можем освободиться от тиранической власти иначе, кроме как ценой потери национальной идентичности, да, попросту говоря, ценой нового рабства… Но это уже тема отдельного рассказа, а сейчас перед нами образы и образы великого города, погружённого в холод и тьму.

И вот, над городскими волнами

Плывя, подобно чёрным рострам,

Угрюмый замок шпилем острым

Предстал, темнея сквозь сады;

Прямые, жёсткие, безмолвные,

На стенах цвета жухлой крови

Чеканились ещё суровей

Трофеев чёрные ряды.

Не здесь ли роковое зарево

Для всех веков над Русью встало?

Взмах смертоносного металла

Был точен в пальцах Эвменид,

И в пышной спальне государевой

В ночь на двенадцатое марта

Царю в лицо метнулась карта

Со списком вин, злодейств, обид.

Это Михайловский замок, может быть, одно из самых таинственных и мистических зданий Петербурга, хранящий память последней ночи императора Павла. Гранит его основания своими грубыми тонами передаёт невероятную тяжесть давления земных недр – то самое тираническое, о чём вспомнилось. И сразу же, в следующих строфах:

…Но по-прежнему

У замка, где скончался Павел,

Уздою бронзовою правил

Колосс на пасмурном коне:

Открыт дождям и ветру снежному, –

Не Медный Всадник той поэмы,

Что с детских лет лелеем все мы,

Но тот же царь, с жезлом, в броне.

Я помнил надпись: «Правнук – Прадеду»,

И лик, беззвучно говорящий

России прошлой, настоящей

И сонму мчащихся эпох:

«Где новый враг? Его попрать иду

Всей правдой моего Закона.

Мой стольный город – вот икона!

Держава русская – вот бог!»

Страшный выбор между рабством своим, «природным», и рабством иноземным – и та самая, инфернально-гранитная сущность русской государственности – щита страны и народа – и невероятное трагическое великолепие «гранитного города славы и беды» – и невыразимая боль за Россию, за её красу, за её творчество.

Там, в облачных, косматых, взринутых,

Из мрака выхваченных волнах,

Где сквозь воронки смотрит полночь,

Как сатана через плечо, –

Оттуда, с быстротою кинутых

Камней, как тень, ныряет, мчится,

Летит рокочущая птица –

Ещё! ещё! ещё! ещё!

На этот город, не сдающийся

Пред неизбежною минутой,

Кого спасти от смерти лютой

Не снидет правый серафим;

На люд, в убежищах мятущийся;

На улицы, где каждый камень

Истёрт священными веками

И русским гением творим;

На всё, что в сонных залах заперто

Под хрупкой кровлею дворцовой;

На гордый храм златовенцовый,

Граниты, бронзу, мрамор, туф...

И на несчастных, спящих замертво

В сырых постелях, мёрзлых норах,

Старья и рвани пёстрый ворох

До глаз в ознобе натянув.

О, знаю: зрению телесному

Ты не предстанешь в плотной яви:

Она тесна; Твоей ли славе

Замкнуться в сеть координат?

Но Ты могуч! дорогу крестную

Ты облегчить нам можешь! можешь!

Страна горит; пора, о, боже,

Забыть, кто прав, кто виноват.

И ещё – взрыв бомбы, крушащий Михайловский замок…

Казалось, небо, мироздание,

Сам Бог молчат, склонясь над раной...

И вдруг – разгульный, дикий, пьяный

Ему дозволенной борьбой,

Метнулся вверх из центра здания

Протуберанц огня и света,

Весь голубой, как полдень лета,

Да! золотисто-голубой.

За расколовшимися стенами,

Сквозь вылетающие рамы,

Открылась вдруг, как сердце храма,

Лазурным светом залита,

Глубь старой залы с гобеленами,

Хрустальных люстр огонь холодный,

Полотен сумрак благородный –

Культура, – мудрость, – красота.

Одно спорное, но выстраданное убеждение. Искусство ХХ века, или, по меньшей мере, многие знаменитые его образцы, характеризуется дисгармоничностью, в которой странным образом сочетаются экспрессивность, рефлексирование и антиэстетичность. Это часто объясняют – но ведь и сам век таков, а искусство – лишь отражение происходящего. Такая, по существу марксистская интерпретация, к счастью, совершенно не годится для творчества Даниила Андреева. Ему равно видны свет и тьма, и, погружаясь во мрак, он продолжает и видеть свет, и излучать его. Творчество – не отражение. Будь оно так, любое творение человека было бы лишь слабым подобием действительности, но:

Тьмы низких истин мне дороже

Нас возвышающий обман…

(А.С.Пушкин, «Герой»)

Но главное – как бы ни страшна была ночь, какие химеры не выли бы в ней – поэзия Даниила Андреева остаётся верна гармонии. И он самой гармонической формой своей поэмы доказывает главное – каковы бы ни были ужасные материальные, и ещё более жуткие духовные реалии – поэт, человек борется, спасает нетленную частицу Духа в себе, отстаивает её право на красоту, любовь, веру, свет.

Обратимся к другой поэме Даниила Андреева «Симфония городского дня». И здесь в центре тоже образ города, но не военного Ленинграда, а мирной Москвы, города, в котором прошла большая часть жизни поэта, города, что любил он. А ведь любить тогда – было гораздо труднее, чем ненавидеть сейчас. Не могу не привести одного из стихотворений Даниила Андреева, посвященного Москве:

* * *

Перед близким утром кровавым

В тишине свечу мою теплю

Не о мзде неправым и правым,

Не о сёлах в прахе и пепле;

Не о том, чтоб вырвало с корнем

Спорынью из пашен России;

Не о том, что в Синклите горнем

Святорусские духи просили, –

Но о ней, – о восьмивековой,

Полнострастной, бурной, крамольной,

Многошумной, многовенцовой,

Многогрешной, рабской и вольной!

Ведь любовью полно, как чаша,

Сердце русское ввысь воздето

Перед каменной матерью нашей,

Водоёмом мрака и света;

Приближаясь нашей пустыней

К ней одной – трепещем, немеем:

Не имеем равной святыни,

Сада лучшего не имеем!

О, достойней есть, величавей

Города пред Твоими очами,

Жемчуга на Твоей державе,

Цепь лампад во вселенском храме.

Но в лукавой, буйной столице,

Под крылом химер и чудовищ,

До сих пор нетленно таится

Наше лучшее из сокровищ:

Поколений былых раздумья,

Просветлённых искусств созданья,

Наших вер святое безумье,

Наших гениев упованья;

Смолкший звук песнопений, петых

В полумраке древних святилищ,

Правда мудрых письмён, согретых

Лаской тихою книгохранилищ...

Не кропи их водою мёртвой;

Не вмени нам лжи и подмены,

Опусти святой омофор Твой –

Кровлю мира на эти стены.

Вот так. Но это – лишь одна сторона, более полно отношение поэта к Городу раскрывается в поэме, к которой мы сейчас возвращаемся. И, как эклектическая и вольная Москва стоит в оппозиции классическому и строгому Петербургу, так и эта поэма – противоположность «Ленинградского Апокалипсиса». В ней нет ни единого метра, ни определённой строфы, напротив – смешанные, часто сложные метры, астрофичность, неурегулированность, вплоть до «лесенок» и метрических перебоев. Начинается поэма редким в русской поэзии метром – пэоном II:

Ещё кварталы сонные

дыханьем запотели;

Ещё истома в теле

дремотна и сладка...

А уж в домах огромных

хватают из постелей

Змеящиеся, цепкие

щупальцы гудка.

Упорной,

хроматическою,

крепнущею гаммой

Он прядает, врывается, шарахается вниз

От "Шарикоподшипника",

с "Трехгорного",

с "Динамо",

От "Фрезера", с "Компрессора",

с чудовищного ЗИС.

Этот метр отлично передаёт динамику движения, и его обычно использовали для изображения идущего поезда, как в известной песне:

Стою на полустаночке

в цветастом полушалочке,

а мимо пролетают поезда…
 
но, увы, увы, как измельчён ритм этого отрывка, сколько, увы, слащавости в этих уменьшительных «очках»… И что делает Даниил Андреев… Вот изображение людского потока в метро проснувшегося города:

Там статуи с тяжёлыми чертами узурпаторов,

Керамикой и мрамором ласкаются глаза,

Там в ровном рокотании шарнирных эскалаторов

Сливаются несметные шаги и голоса.

Часы несутся в ярости.

Поток всё полноводнее,

Волна остервенелая преследует волну...

Поигрывает люстрами сквозняк из преисподней,

Составы громыхающие гонит в глубину.

Горланящие месива

вливаются волокнами

Сквозь двери дребезжащие, юркнувшие в пазы;

Мелькающие кабели вибрируют за окнами,

Светильники проносятся разрядами грозы...

Встречаются, соседствуют, несутся, разлучаются,

С невольными усильями усилья единя,

Вращаются, вращаются, вращаются, вращаются,

Колёса неустанные скрежещущего дня.

И всё над-человеческое

выхолостить, вымести

Зубчатою скребницею из личности спеша,

Безвольно опускается в поток необходимости

Борьбой существования пленённая душа.

Здесь слышишь и чувствуешь, как звуки отдельных «колёсиков и винтиков» сливаются в один тяжкий шум, подобный грохоту в машинном отделении корабля, когда через минуту пульсирующая боль начинает стучать в барабанных перепонках, передавая резонирование стальных переборок… И ещё – ощущение движения, но не раздельного, а обезличенного, общего. Действительно, поток. Но, как в потоке вздувшейся реки, среди мутно-пенных валов, вдруг, подобно простёртой руке, всплывает ствол вывороченного с корнем дерева, так и здесь – нет-нет, да и промелькнёт останавливающее и взывающее движение души…

А дух

ещё помнит свободу,

Мерцавшую где-то сквозь сон,

Не нашу – другую природу,

Не этот стальной сверхзакон.

И, силясь прощально припомнить,

Он в сутолоке первых минут

Не видит ни улиц, ни комнат,

Забыв свою ношу, свой труд.

Поэма – великолепный тетраптих, состоящий из очень разных, но гармонически сочетающихся частей. За утром следует описание «великой реконструкции», эта глава основана более всего на событиях 30-х годов, когда неузнаваемо изменялся лик столицы.

В своём разрастании город неволен:

Им волит тот Гений, что вёл в старину

Сквозь бронзовый гул шестисот колоколен

К Последнему Риму – Москву и страну.

Но праздничный гул мирового призванья

Нечаянным отзывом эхо будил

В подземных пустотах и напластованьях,

В глубинном жилье богоборственных сил.

Звучит богоборчество тех лет:

И там, где сверкали вчера панагии

И глас «Аллилуйя!» сердца отмыкал –

Асфальтовой глади пространства нагие

Сверкают иллюзией чёрных зеркал.

Стихий пробуждаемых крепнет борьба там,

Круша и ломая старинный покой

По милым Остоженкам, мирным Арбатам,

Кривоколенным и старой Тверской.

И, переступая стопой исполинской

Покорной реки полноводный каскад,

Мчат Каменный, Устьинский и Бородинский

Потоки машин по хребтам эстакад.

Невероятная своей инфернальностью метафора «чёрных зеркал» повторится ещё у Даниила Андреева. Москва вздымает громады зданий, но…

Учтён чертежами Египет,

Ампир, Ренессанс, Вавилон,

Но муза уже не рассыпет

Для зодчих свой радужный сон.

Рассудка гранёная призма

Не вызовет радугу ту:

Не влить нам в сосуд гигантизма

Утраченную красоту.

Напрасно спешим мы в Каноссу

Иных, гармонических лет:

Америки поздней колоссы

Диктуют домам силуэт.

Эклектика арок и лоджий,

Снижающийся габарит

О скрытом, подспудном бесплодьи

Намеками форм говорит.

Вот так, именно так, происходит снижение образа – и вспоминаем «колосса на глиняных ногах». Из Книги Пророка Даниила… Но дальше, мчимся по той Москве, которую лишь немногие из нас могут вспомнить ныне!

И смутно брезжит

сквозь бред и чары

Итог истории – цель дорог:

Москва, столица земного шара,

В металл облекшийся Человекобог.

Уже небоскрёбов заоблачный контур

Маячит на уровне горного льда, –

Блистательный, крылья распластавший кондор,

Державною тенью покрыв города.

Уж грезятся зданья, как цепь Гималая,

На солнце пылая в сплошной белизне:

В том замысле – кесарей дерзость былая,

Умноженная в ослепительном сне;

И кружатся мысли, заходится сердце,

Воочию видя сходящий во плоть

Задуманный демоном град миродержца,

Всю жизнь долженствующий преобороть.

И только порою, с тоской необорной,

Припомнятся отблески веры ночной –

Прорывы космической веры соборной

И духа благоухающий зной.

Гармония невыразимого лада

Щемящим предчувствием крепнет в душе,

Ещё не найдя себе формы крылатой

Ни в гимнах, ни в красках, ни в карандаше.

И – вздрогнешь: тогда обступившие стены

Предстанут зловещими, как ворожба,

Угрюмыми чарами тёмной подмены,

Тюрьмой человека – творца и раба.

Точно! Какова бы ни была тяжесть тиранического, тоталитарного, смертного и самоубийственного – человеческий дух жив… И мы чувствуем – не обойдётся без схватки между камнем и ветром, материей и духом… Но дальше – к третьей части поэмы! Она как бы в контраст напряжённо-эпическим первой и второй, начинает звучать плавно и легко, вальсово-воздушно. Ибо это – вечер, вечер летней Москвы:

И вот уже –

оранжев, пурпурен и малинов,

Гладя глыбы набережных тёплою рукой,

Самый лучезарнейший из добрых исполинов

Медленно склоняется над плавною рекой.

Юркают по зеркалу вертлявые байдарки,

Яхты наклоняются, как ласточки легки...

Ластятся прохладою ласкающие парки,

Яркими настурциями рдеют цветники.

Но за идиллической картиной набережной Москвы-реки в лучах заката, ласкающего контуры «университетских Альп», как в кино, следует мгновенная смена кадра:

А в нелюдимой Арктике,

в летней её бессоннице,

Мгновенно уподобляясь космическому палачу,

Разрыва экспериментального

фонтан

поглощает солнце,

Как буйствование пожара –

беспомощную свечу.

Но лишь по секретным станциям, в почтительном отдалении,

Поёрзывают уловители разломов коры

и гроз,

Да рёвом нечеловеческим

ослепнувшие тюлени

Приветствуют планетарный научный апофеоз.

В начале 50-х годов мало кто ещё думал о ядерной катастрофе, образы её завладели умами и стали кристаллизоваться кошмарными видениями гораздо позже. А тогда об этом написали два поэта-заключённых. Очень разных: Даниил Андреев и Варлам Шаламов… А мир беззаботный шумел, веселился…

Жаркий!

пульс танца!

тмит разум!

бьёт в жилах,

Арки

зал шумных

слив в радужный

круг;

Слаще,

всё слаще

смех зыбкий

уст милых,

Радость

глаз юных

и сомкнутых

рук...

Но можно ли любить в этом мире, когда опускается ночь и…

Бьёт

в непроглядных

пространствах

Сибири.

Бьёт над страной.

Надо мной.

Над тобой.

И голосами, как чёрные гири,

В тюрьмах надзор возвещает:

– От-бой! –

В Караганде, Воркуте, Красноярске,

Над Колымою, Норильском, Ингой.

Брякают ржавые рельсы, по-царски

В вечность напутствуя день прожитой.

Именно так, вечность и смерть, смерть и беспамятство, беспамятство и небытие. Через всю поэму слышится лейтмотив борьбы Духа и праха, и Дух отступает, не в силах сдержать напор смерти, обезличения, «расплющивающую пяту» Левиафана. Финал поэмы назван «Прорыв», здесь совершается катарсис:

Друг!

Страшно!

Этих кровавых светил пятизвездье

Видишь?

Эти глухие предзвучья возмездья

Чуешь?

Нет.

Тихо.

Совсем тихо.

Лишь «зисы» чёрным эллипсоидом

Под фонарём летят во тьму...

Кварталы пусты. Дождь косой там

Объемлет дух и льнёт к нему.

Наутро снова долг страданий,

Приказы, гомон, труд, тоска,

И с каждым днём быстрей, туманней

Ревущий темп маховика.

Не в цехе, не у пёстрой рампы –

Хоть в тишине полночных книг

Найти себя у мирной лампы,

Из круга вырваться на миг.

Смежив ресницы, в ритме строгом,

Изгнав усталость, робость, страх,

Длить битву с Человекобогом

В последних – в творческих мирах!..

Вон –

В славе –

Знак

Льва.

Ночь

правит.

Бьёт

два.

Космос разверз своё вечное диво.

Слава тебе, материнская Ночь!

Вам, лучезарные, с белыми гривами,

Кони стиха, уносящие прочь!

Внемлем!

зажглась золотая Капелла!

Вонмем!

звенит голубой Альтаир!

Узы расторгнуты. Сердце запело,

Голос вливая в ликующий клир.

Слышу дыханье иного собора,

Лестницу невоплощаемых братств,

Брезжущую для духовного взора

И недоступную для святотатств;

<...>

Властное днём наважденье господства

Дух в созерцаньи разъял и отверг.

Отче. Прости, если угль первородства

В сердце под пеплом вседневности мерк.

Что пред Тобой письмена и законы

Всех человеческих царств и громад?

Только в Твоё необъятное лоно

Дух возвратится, как сын – и как брат.

Пусть же назавтра судьба меня кинет

Вновь под стопу суеты, в забытьё, –

Богосыновства никто не отнимет

И не развеет бессмертье моё!

«Предчувствия возмездия» – о неизбежном, о гибели империи, что совсем недавно случилась на наших глазах. И, может быть, нам ещё очень и очень надо радоваться, что всё обошлось без большого кровопролития, а оно было возможно…

А «тишина полночных книг»! Это самое близкое, самое родное, и душа холодеет при мысли о предсказанных временах, когда забудут книги и не будет слышно Слово. Иной раз думаешь – как бездушно кругом! Но вспоминаешь – нет, томится сейчас в ночи родная тебе душа, умирая и воскресая в каждой строчке – а ты, может быть, не знаешь её, или знаешь, да в суете дня не обратил внимания! О, мы проиграли всё, мы аутсайдеры жизни, мы бедны, никому не нужны, неизвестны, всё так. Но душа сохранена, но мир творчества нетронут Врагом, значит – мы не побеждены, напротив!

И совершающийся космический прорыв, полёт в чёрно-сияющем ночном небе, остаётся в памяти как великий триумф духа, поэзии, наконец, просто – человека. Финал эпоса, творимого на наших глазах, здесь, рядом, «у мирной лампы»…

А теперь обратимся к другой стороне творчества Даниила Андреева – его лирике, которая поражает разнообразием тем, образов и мелодий. Часто случается – читаешь некоего поэта (включая весьма и весьма значительных) и ловишь себя на том, что новые и новые стихи воспринимаются как вариации чего-то уже прочитанного у этого же автора. У Даниила Андреева этого не происходит. Всё многообразие размеров, стилей, удивительное богатство строфики, рифмы – есть чему порадоваться… Но по порядку.

Какая лирика – без любовной темы? ХХ век, разумеется, удивительно неподходящий для неё – как своей чёрной трагичностью, так и своим серым бытовизмом. Ну, как, скажите, писать о любви. Понятно, любой сможет возразить – ведь писали же, и писали прекрасно. Да, всё верно. И всё же – послушаем:

Усни, – ты устала... Гроза отгремела,

Отпраздновал ливень ночную весну...

Счастливому сердцу, счастливому телу

Пора отойти к беспечальному сну.

Светает... Свежеет... И рокот трамвайный

Уже долетел с голубых площадей.

Усни, – я мечтаю над нашею тайной –

Прекрасною тайной цветов и детей.

И кажется: никнет бесшумная хвоя, –

Листва ли коснулась ресниц на весу?

Быть может, блаженные Дафнис и Хлоя

Дремали вот так в первозданном лесу.

Как будто сомкнулись прохладные воды,

Баюкая нас в колыбелях земли,

Скользящие тени с прозрачного свода

Поют, что над нами плывут корабли.

Плывут, уплывают... А сумрак всё ниже, –

Прощальную сказку шепчу кораблю...

Не думай: я здесь, я с тобою... Усни же,

Как я над рукой твоей милой дремлю.

Вот так. И слова не нужны, какая-то завораживающая, неправдоподобная идеальностью своей гармония в этих словах «прекрасною тайной цветов и детей», и музыка тишины, и упокоение на ладони природы, и городское летнее утро, и предчувствия – всё в одном, кантиленно перетекая из строфы в строфу. И совсем иначе о том же – здесь:

Свисток. Степную станцию готов оставить поезд.

В замусоренном садике качнулись тополя,

Опять в окно врывается ликующая повесть

Полей, под солнцем брошенных, и ровная земля.

Привольный воздух мечется и треплет занавески,

Свистит ветрами шустрыми над плавнями Днепра,

Чтоб окоём лазоревый топить в лучистом блеске,

Купая в страстном мареве луга и хутора.

И если под колёсами застонут рельсы громче

И зарябят за окнами скрещенья ферм нагих –

Реки широкоблещущей мелькнет лазурный кончик,

Смеющийся, как девушка, и плавный, точно стих.